Стих на испанском языке с русским переводом

Mi padre duerme. Su semblante augusto
figura un apacible corazón;
está ahora tan dulce…
si hay algo en él de amargo, seré yo.

Hay soledad en el hogar; se reza;
y no hay noticias de los hijos hoy.
Mi padre se despierta, ausculta
la huida a Egipto, el restañante adiós.

Está ahora tan cerca;
si hay algo en él de lejos, seré yo.
Y mi madre pasea allá en los huertos,
saboreando un sabor ya sin sabor.
Está ahora tan suave,
tan ala, tan salida, tan amor.

Hay soledad en el hogar sin bulla,
sin noticias, sin verde, sin niñez.
Y si hay algo quebrado en esta tarde,
y que baja y que cruje,
son dos viejos caminos blancos, curvos.
Por ellos va mi corazón a pie.

Дремлет отец, и лицо его светится
кротостью сердца в час забытья;
так сладок сон его, если что-то
и есть в нём горькое – это я.

Совсем запустело жильё; час молитвы.
Опять не прислали вестей сыновья;
отец просыпается; вспоминает
бегство в Египет; прощанье; чужие края;
так близко всё ему; если что-то
и есть в нём далёкое – это я.

Мама ходит в саду, всё никак не распробует
хоть какой-нибудь вкус у того, что прошло;
она так нежна сегодня, настолько
вся – исход, вся – любовь и крыло.

Нет ни криков, ни детства, ни зелени свежей;
писем – тоже; вконец запустело жильё;
и если что-то в этот вечер разбито,
и идёт под уклон, и хрустит под ногами, –
это ветхие, белые две, две согнутые дороги,
по которым скитается сердце моё.

Me moriré en París con aguacero,
un día del cual tengo ya el recuerdo.
Me moriré en París -y no me corro-
tal vez un jueves, como es hoy, de otoño.

Jueves será, porque hoy, jueves, que proso
estos versos, los húmeros me he puesto
a la mala y, jamás como hoy, me he vuelto,
con todo mi camino, a verme solo.

César Vallejo ha muerto, le pegaban
todos sin que él les haga nada;
le daban duro con un palo y duro

también con una soga; son testigos
los días jueves y los huesos húmeros,
la soledad, la lluvia, los caminos…

Умру в Париже, в дождь, — под тем дождем
я был уже. И вспомнил вновь о нем.
Умру в Париже — одинокий пленник —
в один из долгих четвергов осенних.

Умру в четверг. Пишу стихотворенье
в четверг. И ливень хлещет за окном,
и плечи выпрямляются с трудом,
и обернулось одиночество мученьем.

Вальехо мертв. Любой его терзал,
хоть никому он зла не причинял.
И защититься было ему нечем.

Но били палки и свистели плети.
Свидетели тому — больные плечи,
дождь, одиночество, четверг и строки эти.

Naranjo en maceta, ¡qué triste es tu suerte!
Medrosas tiritan tus hojas menguadas.
Naranjo en la corte, ¡qué pena da verte
con tus naranjitas secas y arrugadas!

Pobre limonero de fruto amarillo
cual pomo pulido de pálida cera,
¡qué pena mirarte, mísero arbolillo
criado en mezquino tonel de madera!

De los claros bosques de la Andalucía,
¿quién os trajo a esta castellana tierra
que barren los vientos de la adusta sierra,
hijos de los campos de la tierra mía?

¡Gloria de los huertos, árbol limonero,
que enciendes los frutos de pálido oro,
y alumbras del negro cipresal austero
las quietas plegarias erguidas en coro;

y fresco naranjo del patio querido,
del campo risueño y el huerto soñado,
siempre en mi recuerdo maduro o florido
de frondas y aromas y frutos cargado!

Ты, апельсинный куст, что в глиняном вазоне
Испуганно дрожишь, как будто ждешь беды-
Как грустен твой удел на каменном балконе,
Как сморщились твои засохшие плоды!

А ты, лимонный куст, мой бедный, безуханный!
Подобны восковым плоды в твоих ветвях,
И больно видеть мне, как в кадке деревянной
Взращен искусственно, твой жалкий куст зачах.

Из андалузских рощ, лимонных, апельсинных,
В Кастилью, где пески сухие взметены
Дыханьем огненным — ветрами сьерр пустынных,
О, кто вас перенес, полей моих сыны?

Заря родных садов, лимон в красе венчальной,
Чьи бледным золотом в листве плоды блестят
И зажигают тьму, где кипарисов ряд.
Как хор молитвенный, встает стеной печальной.

И апельсинный куст садов моей мечты,
Родных моих садов — все чудишься мне ты:
И ясно вижу я, как, отягчен богато,
Несешь ты груз листвы, плодов и аромата.

Por su libro Arias Tristes.  

Era una noche del mes
de mayo, azul y serena.
Sobre el agudo ciprés
brillaba la luna llena,

iluminando la fuente
en donde el agua surtía
sollozando intermitente.
Sólo la fuente se oía.

Después, se escuchó el acento
de un oculto ruiseñor.
Quebró una racha de viento
la curva del surtidor.

Y una dulce melodía
vagó por todo el jardín:
entre los mirtos tañía
un músico su violín.

Era un acorde lamento
de juventud y de amor
para la luna y el viento,
el agua y el ruiseñor.

«El jardín tiene una fuente
y la fuente una quimera…»
Cantaba una voz doliente,
alma de la primavera.

Calló la voz y el violín
apagó su melodía.
Quedó la melancolía
vagando por el jardín.
Sólo la fuente se oía.

За его книгу «Грустные мелодии».  

Был месяц май, и ночь была
спокойная и голубая,
и полная луна плыла,
над кипарисами сияя.

Она зажгла фонтан огнями,
вода струёй тонкой била
и всхлипывала временами,
и только воду слышно было.

Но донеслись до слуха трели
невидимого соловья,
и ветер дунул еле-еле,
сломалась тонкая струя.

Потом возник напев щемящий,
и сад его в себя вбирал:
за миртами, в зеленой чаще,
скрипач таинственный играл.

Любовь и молодость сплетали
в один напев тоску свою
и жаловались ветру, дали,
луне, воде и соловью.

«Фонтан — для сада, для фонтана —
одни несбыточные сны», —
пел скорбный голос из тумана,
и то была душа весны.

Но голос смолк, и смолк упрек.
Рука смычок остановила.
Печаль теперь одна бродила
по саду вдоль и поперек.
И только воду слышно было.

Este armazón de huesos y pellejo,
de pasear una cabeza loca
cansado se halla al fin, y no lo extraño;
pues, aunque es la verdad que no soy viejo,

de la parte de vida que me toca
en la vida del mundo, por mi daño
he hecho un uso tal, que juraría
que he condensado un siglo en cada día.

Así, aunque ahora muriera,
no podría decir que no he vivido;
que el sayo, al parecer nuevo por fuera
conozco que por dentro ha envejecido.

Ha envejecido, sí; ¡pese a mi estrella!
harto lo dice ya mi afán doliente;
que hay dolor que, al pasar, su horrible huella
graba en el corazón, si no en la frente.

Строение из мяса и костей
носить больную голову устало.
И то сказать — хоть я и не старик
и не успел изведать всех затей

той жизни, что над миром бушевала,
одно на этом свете я постиг:
я так сумел свои наполнить дни,
что всякий день — столетию сродни.

Нагрянет смерть — не затаю обид:
мол, умирать мне в юности несладко.
У одежонки, недурной на вид,
давным-давно изношена подкладка.

Я жить устал, звезда моя зашла,
но часто скорбь, храня свои секреты,
не трогает морщинами чела,
на сердце ставя горестные меты.